Они сражались за родину молитва

Молитва

Я помолюсь, чтоб не было войны,

Хоть воевать уже мне не придётся,

Придётся парню, что с девчонками смеётся.

Я помолюсь, чтоб не было войны.

Я попрошу, война чтоб обошла

Все города, деревни, все селенья,

Да что там – всё земное населенье,

Я попрошу, война чтоб обошла.

Господь, всех жаждущих войны останови,

Всех, кто готовит нам ракеты, мины,

Ты вставь мозги им, заменив мякину.

Господь, всех жаждущих войны останови!

И не устану я тебя благодарить,

Да что там я, ведь я один из многих,

Не допусти смертей, калек убогих!

И не устану я тебя благодарить.

А парню, что с девчонками смеётся. – далее по тексту.

Они сражались за Родину

О судьбе некоторых героинь белорусская писательница Светлана Александровна Алексиевич рассказала в своей книге "У войны не женское лицо".

Да, это всё правда!

"Один раз ночью разведку боем на участке нашего полка вела целая рота. К рассвету она отошла, а с нейтральной полосы послышался стон. Остался раненый. "Не ходи, убьют, – не пускали меня бойцы, – видишь, уже светает". Не послушалась, поползла. Нашла раненого, тащила его восемь часов, привязав ремнем за руку. Приволокла живого. Командир узнал, объявил сгоряча пять суток ареста за самовольную отлучку. А заместитель командира полка отреагировал по-другому: "Заслуживает награды". В девятнадцать лет у меня была медаль "За отвагу". В девятнадцать лет поседела. В девятнадцать лет в последнем бою были прострелены оба легких, вторая пуля прошла между двух позвонков. Парализовало ноги. И меня посчитали убитой. В девятнадцать лет. У меня внучка сейчас такая. Смотрю на нее – и не верю. Дите!"

– Дайте мне конфет.

Продавщица смотрит на меня, как на сумасшедшую. Я не понимала: что такое – карточки, что такое – блокада? Все люди в очереди повернулись ко мне, а у меня винтовка больше, чем я. Когда нам их выдали, я посмотрела и думаю: "Когда я дорасту до этой винтовки?" И все вдруг стали просить, вся очередь:

– Дайте ей конфет. Вырежьте у нас талоны. И мне дали".

– Ты хоть пробовала?

– Чего? Что пробовала? – А есть хотелось страшно.

– Не чего, а кого. Бабу!

А до войны пирожные такие были. С таким названием.

– И я тоже еще не пробовал. Вот умрешь и не узнаешь, что такое любовь. Убьют нас ночью.

– Да пошел ты, дурак! – До меня дошло, о чем он.

Умирали за жизнь, еще не зная, что такое жизнь. Обо всем еще только в книгах читали. Я кино про любовь любила. "

– Вы когда перенесли инфаркт?

– У вас все сердце в рубцах.

А эти рубцы, видно, с войны. Ты заходишь над целью, тебя всю трясет. Все тело покрывается дрожью, потому что внизу огонь: истребители стреляют, зенитки расстреливают. Летали мы в основном ночью. Какое-то время нас попробовали посылать на задания днем, но тут же отказались от этой затеи. Наши "По-2" подстреливали из автомата. Делали до двенадцати вылетов за ночь. Я видела знаменитого летчика-аса Покрышкина, когда он прилетал из боевого полета. Это был крепкий мужчина, ему не двадцать лет и не двадцать три, как нам: пока самолет заправляли, техник успевал снять с него рубашку и выкрутить. С нее текло, как будто он под дождем побывал. Теперь можете легко себе представить, что творилось с нами. Прилетишь и не можешь даже из кабины выйти, нас вытаскивали. Не могли уже планшет нести, тянули по земле".

– Товарищ генерал, по вашему приказанию.

Вытянулась по стойке "смирно". Генерал даже не повернулся ко мне, а через стекло машины смотрит на дорогу. Нервничает и часто посматривает на часы. Я стою. Он обращается к своему ординарцу:

– Где же тот командир саперов?

Я снова попыталась доложить:

Он наконец повернулся ко мне и с досадой:

– На черта ты мне нужна!

Я все поняла и чуть не расхохоталась. Тогда его ординарец первый догадался:

– Товарищ генерал, а может, она и есть командир саперов?

Генерал уставился на меня:

– Командир саперного взвода, товарищ генерал.

– Ты – командир взвода? – возмутился он.

– Так точно, товарищ генерал!

– Это твои саперы работают?

– Так точно, товарищ генерал!

– Заладила: генерал, генерал.

Вылез из машины, прошел несколько шагов вперед, затем вернулся ко мне. Постоял, смерил глазами. И к своему ординарцу:

Информация об этом журнале

• Цена размещения 50 жетонов
• Социальный капитал 582
• В друзьях у
• Длительность 24 часа
• Минимальная ставка 50 жетонов
• Посмотреть все предложения по Промо

• Добавить комментарий
• 2 комментария

Android

Выбрать язык Текущая версия v.208.1

Они сражались за Родину (Главы из романа)

Шолохов Михаил Александрович

Содержание

• В начало
• Перейти на

Вдали, перевалив через высотки, под прикрытием танков, густыми цепями двигалась немецкая пехота. Звягинцев услышал смягченный расстоянием гул моторов, разноголосый рев идущих в атаку немецких солдат и как-то незаметно для самого себя поборол подступившее к горлу удушье, весь подобрался. Хотя сердце его все еще продолжало биться учащенно и неровно, но от недавней беспомощной растерянности не осталось и следа. Мягко ныряющие на ухабах танки, орущие, подстегивающие себя криком немцы — это была опасность зримая, с которой можно было бороться, нечто такое, к чему Звягинцев уже привык. Здесь в конце концов кое-что зависело и от него, Ивана Звягинцева; по крайней мере он мог теперь защищаться, а не сидеть сложа руки и не ждать в бессильном отчаянии, когда какой-нибудь одуревший от жары, невидимый немец-наводчик прямо в окопе накроет его шалым снарядом…

Звягинцев глотнул из фляги теплой, пахнущей илом воды и окончательно пришел в себя: впервые почувствовал, что смертельно хочет курить, пожалел о том, что теперь уже не успеет свернуть папироску и затянуться хотя бы несколько раз. Вспомнив только что пережитый им страх и то, как молился, он с сожалением, словно о ком-то постороннем, подумал: «Ведь вот до чего довели человека, сволочи!» А потом представил язвительную улыбочку Лопахина и тут же предусмотрительно решил: «Об этом случае надо приправить молчок — не дай бог рассказать Петру, он же проходу тогда не даст, поедом съест! Оно, конечно, мне, как беспартийному, вся эта религия вроде бы и не воспрещается, а все-таки не очень… не так, чтобы очень фигуристо у меня получилось…»

Он испытывал какое-то внутреннее неудобство и стыд, вспоминая пережитое, но искать весомых самооправданий у него не было ни времени, ни охоты, и он мысленно отмахнулся от всего этого, конфузливо покряхтел, со злостью сказал про себя: «Эка беда-то какая, что помолился немножко, да и помолился-то самую малость… Небось нужда заставит, еще и не такое коленце выкинешь! Смерть-то, она — не родная тетка, она, стерва, всем одинаково страшна — и партийному, и беспартийному, и всякому иному прочему человеку…»

Артиллерия противника снова перенесла огонь на передний край, но теперь Звягинцев уже не с прежней обостренной чувствительностью воспринимал все происходившее вокруг него: и вражеский огонь не казался ему таким сокрушающим, да и снаряды месили землю не только возле его окопа, как представлялось ему раньше, а с немецкой аккуратностью окаймляли всю ломаную линию обороны…

Следуя за огневым валом, немецкая пехота приближалась к окопам. Солдаты шли спорым шагом, во весь рост. Танки били из пушек с ходу и с коротких остановок, но ответный орудийный огонь по ним, как заметил Звягинцев, стал значительно слабее. Тогда на помощь пришла наша тяжелая артиллерия. Далеко за Доном прокатился счетверенный глухой гром, снаряды с тяжким, шепелявым шелестом и подвыванием высоко над окопами прочертили в воздухе невидимые дуги, и разом впереди немецкой цепи вымахнули громадные, черные, расщепленные вверху столбы земли. Танки рванулись вперед, спеша выйти из зоны обстрела. Не поспевая за ними, бегом двинулась и немецкая пехота.

С замирающим сердцем Звягинцев следил за тем, как, падая и шарахаясь от разрывов, обтекая воронки, быстро приближались расчлененные, скупо редеющие группы вражеских солдат. Многие из них на бегу уже строчили из автоматов… И вдруг ожил до этого таившийся в молчании наш передний край! Казалось бы, что все живое здесь давно уже сметено и сровнено с землей огнем вражеских батарей, но уцелевшие огневые точки дружно вступили в дело, и по немецкой пехоте хлестнул косой смертельный ливень пулеметного огня. Немцы залегли, однако, немного погодя, снова двинулись короткими перебежками на сближение.

Только на мгновение Звягинцев поднял прикованные к земле глаза — ничто не изменилось за последние полчаса там, вверху: небо было по-прежнему синее, безмятежное и величественно равнодушное, и так же неторопливо плыли в глубочайшей синеве редкие, словно бы опаленные солнцем и чуть задымленные по краям облака, и все тот же ровный, легкого дыхания ветер увлекал их на восток… Звягинцев увидел краешек этого голубого, осиянного солнцем мира, но все то, что успел он охватить одним безмерно жадным взглядом, разило прямо в сердце и было как скорбная улыбка, как прощальная женская улыбка сквозь слезы…

Совсем близко от щеки Звягинцева, возле его прищуренного глаза, мешая смотреть, колыхалась поникшая, отягощенная пылью ромашка, шевелились сизые веточки полыни, а дальше, за причудливым сплетением травинок, отчетливо и резко вырисовывались полусогнутые фигуры врагов, с каждой минутой все более увеличивающиеся в размерах, неотвратимо приближающиеся…

Прямо на окоп Звягинцева направлялись восемь немецких солдат. Впереди них, слегка клонясь вперед, будто преодолевая сопротивление сильного ветра, быстро шагал офицер. Он на ходу беззаботно помахивал палочкой, потом повернулся вполоборота и, видимо, что-то скомандовал. Солдаты обогнали его, побежали тяжелой рысью.

Звягинцев взял на мушку офицера, на секунду затаил дыхание, выстрелил. Он ждал, что офицер упадет, но тот продолжал идти как ни в чем не бывало. Дивясь бесстрашию лихого офицера и негодуя на себя. Звягинцев выстрелил второй раз, третий, спеша и волнуясь, послал еще две пули… Офицер шел, как заколдованный, может быть, лишь слегка убыстрив шаг, и по-прежнему игриво, словно на прогулке, помахивал палочкой и что-то горланил вслед солдатам.

«Да он же пьяный, собака!» — озарила Звягинцева догадка, и он, вставляя дрожащими пальцами обойму, от нетерпения и ярости заскрипел зубами: «Ну, погоди же… сейчас я тебя приземлю! Сейчас ты на земле допьешь свое…»

Пока он заряжал винтовку, сержант Никифоров со спокойной, деловитой неторопливостью двумя короткими очередями свалил бравого офицера и трех солдат. Остальные пятеро, отрезвленные потерями, поспешно залегли в воронках, начали с такой быстротой опорожнять обоймы автоматов, как будто хотели сразу расстрелять весь свой боезапас.

Танки гремели где-то справа. За шумом боя Звягинцев едва расслышал напряженный до предела, хриплый голос лейтенанта Голощекова:

— Пропускай танки! Пропускай танки! По пехоте — огонь.

Уже на всем протяжении занятой ротой обороны, а также и на соседнем участке, куда нацелен был главный удар противника, немецкая пехота, отсеченная от танков огнем, залегла, а затем стала продвигаться вслед за прорвавшимися танками ползком от укрытия к укрытию, медленно сближаясь, готовясь к решающему броску.

Немцы были близко. Звягинцев отчетливо слышал слова немецкой команды — чужие слова ненавистной вражеской речи — и гулкие удары сердца, заполнившего всю грудную клетку. Он стрелял и в то же время тоскливо прислушивался: не застучит ли умолкший неожиданно пулемет сержанта Никифорова? Но пулемет молчал. «Сейчас — в штыки», — с равнодушием обреченности подумал Звягинцев, ощупывая потной рукой гранату. От волнения ему не хватало дыхания, и он раздувал ноздри и втягивал горячий, пахнущий дымом воздух с сапом, словно загнанная непосильной скачкой лошадь.

Минуту спустя немцы с криком поднялись. Как в тумане, увидел Звягинцев серо-зеленые мундиры, услышал грузный топот ног, гром рвущихся ручных гранат, торопливые хлопки выстрелов и короткую, захлебнувшуюся пулеметную очередь… Он кинул по сторонам беглый, затравленный взгляд: из окопов уже выскакивали товарищи, его родные товарищи, побратимы на жизнь и на смерть; их было немного, но жидкое «ура!» их звучало так же накаленно и грозно, как и в былые, добрые времена…

Одним махом Звягинцев выбросил из окопа свое большое, ставшее вдруг удивительно легким, почти невесомым тело, перехватил винтовку, молча побежал вперед, стиснув оскаленные зубы, не спуская исподлобного взгляда с ближайшего немца, чувствуя, как вся тяжесть винтовки сразу переместилась на кончик штыка.

Он успел отбежать от окопа всего лишь несколько метров. Позади молнией сверкнуло пламя, оглушительно громыхнуло, и он упал вниз лицом в клубящуюся темноту, которая мгновенно разверзлась перед его широко раскрывшимися, обезумевшими от страшной боли глазами.

Незадолго до заката солнца, измотанные безуспешными попытками овладеть переправой, немцы прекратили атаки, закрепились на высотах и, не предпринимая активных действий, стали методически обстреливать переправу и пустынные дороги луговой поймы артиллерийско-минометным огнем.

Вечером оборонявшееся соединение получило приказ командования об отступлении на левую сторону Дона. Дождавшись темноты, части бесшумно снялись, миновав развалины сгоревшего хутора, бездорожно, лесом начали отходить к Дону.

Остатки роты вел старшина Поприщенко. Тяжело раненного лейтенанта Голощекова несли на плащ-палатке бойцы, сменяясь по очереди. Позади всех шел мрачный, злой, как черт, Лопахин и — чуть в стороне от него — согнувшийся в дугу Копытовский, несший тяжелый мешок с патронами и ружье убитого бронебойщика Борзых.

Когда проходили по месту, где утром сиял зеленой листвою и полнился звонкими птичьими голосами сад, а теперь чернели одни обугленные пни и, словно разметанные бурей невиданной силы, в диком беспорядке лежали вырванные с корнем, изуродованные и поломанные деревья с иссеченными осколками ветвями, Лопахин остановился возле широкого устья колодца, внимательно посмотрел на мрачно черневший в темноте силуэт сгоревшего немецкого танка. Танк стоял, накренившись набок, подмяв под себя одной гусеницей кусты малины и изломанный в щепки обод поливального колеса, при помощи которого когда-то орошались, жили, росли и плодоносили деревья. В теплом воздухе неподвижно висел смешанный прогорклый запах горелого железа, выгоревшего смазочного масла, жженого человеческого мяса, но и этот смердящий запах мертвечины не в силах был заглушить нежнейшего, первозданного аромата преждевременно вянущей листвы, недоспелых плодов. Даже будучи мертвым, сад все еще источал в свою последнюю ночь пленительное и сладостное дыхание жизни…

Они сражались за Родину (5)

Oni srazhalis za Rodinu (СССР, 1975 г.)

Реж.: Сергей Бондарчук

В ролях: Василий Шукшин, Вячеслав Тихонов, Сергей Бондарчук, Георгий Бурков, Юрий Никулин, Иван Лапиков, Николай Губенко, Андрей Ростоцкий, Николай Волков, Николай Шутько

Любишь фильм? Нажми и поделись!

Нужна цитата фильма? Просто выдели нужный текст!

Пару раз затяну.

На доброе здоровье.

Эх, до чего же обзор у меня роскошный.

Прелесть, а не позиция.

Петь, давай подсоблю.

А то предбудущему командиру полка как-то неудобно в земле ковыряться.

Вот отсюда будем их бить, поганцев.

Будем бить, что только стружки с танков полетят

и мясо пополам с шерстью!

Нынче ты храбрый стал.

А вчера, когда танки пошли, с лица сбледнел.

А я всегда бледнею, когда они на меня идут!

Сашка, патроны давай, патроны давай!

Как будто я не знаю, что делать. Тоже с дамскими нервами оказался.

Эй, богомолец, Иван,

чего это ты по-стариковски, все больше сверху елозишь?

В земляной работе, как и в любви, надо достигать определенной глубины.

А ты все сверху норовишь копаться.

Поверхностный ты человек, Ваня.

Поэтому тебе жена письма редко шлет, вспоминать тебя ничем добрым не может.

Ваня, ты Ваня, мать твою.

Господи ты Боже мой, и до чего же ты, Петя, сквернословить горазд.

Ругался бы пореже.

Ты на кого это собачью стойку делаешь, или дичь причуял?

Сашка, побудь здесь на страже интересов Родины,

а я смотаюсь на минутку в то здание.

– Схожу на разведку.

Если старшина или кто другой спросит, где Лопахин, скажи, до ветра побежал.

Какие-то ужасные схватки у него в животе начались,

может даже дизентерия!

Гляньте-ка, какой солдатик идет.

Язви твою душу, почему до сих пор кобылы нет?

Успеешь, Лука Михайлович, свою старуху до Дона домчать.

Это что же у вас, колхозная конюшня?

Нет, это наша молочная ферма.

Вот, собираемся в отступ.

Пропадет наш хутор, все огнем возьмется, если бой тут будет идти.

Да, хутору вашему, как видно, достанется.

Но мы его будем оборонять, до последней возможности.

А молочка можно добыть у вас или хотя бы масла.

А это вам надо обратиться к заведующей фермой.

Вон она стоит, конопатенькая такая.

Вот уж третий год работаю.

И покос за мной, и присмотр за мной, и премию нонешний год мне сулили.

Не знаю, как вас по отчеству, Глаша, но вы просто прелесть, а не женщина.

Просто взбитые сливки!

Вот на мой аппетит

вас можно целиком, за один присест скушать.

Вот так вот намазывать по кусочку на хлеб и жевать даже без соли.

– Да ладно вам скромничать.

Определенно хороша Глаша, да не наша.

А с чего это вас так разнесло?

Неужели с парного молока?

Хватит! Бери бидон, да пойдем.

За маслом потом придешь.

Когда потом-то, когда?

Я такие глупости не люблю, враз остынешь.

Ох, ругаться будем! Иди сюда!

Я сейчас закричу.

Чего ты там запропастилась,

Читайте тексты других фильмов:

Хочешь получить бонус для заказа диплома, курсовой, практики, реферата?