Пелагия дивеевская молитва

Блаженная ПЕЛАГЕЯ ДИВЕЕВСКАЯ (†1884)

Нет в Христовой Церкви большего и труднейшего подвига, чем подвиг юродства Христа ради. Сам Господь благословляет на этот путь только редких избранников Своих. Именно на эту стезю была поставлена Богом блаженная Пелагея Ивановна .

Родилась она в октябре месяце 1809 года в городе Арзамасе в семье купца Ивана Сурина и жены его Прасковьи Ивановны, урожденной Бебешевой. Отец ее жил довольно богато, хорошо торговал, имел свой кожевенный завод и был человеком умным, добрым и благочестивым. Вскоре он умер, оставив жену и троих малолетних сирот. Отчим, вдовый купец Королев, невзлюбил их. Жизнь маленькой Пелагеи сделалась невыносима, и в ней родилось желание уйти от таких родных. Еще с малолетнего возраста с ней приключилось что-то странное. Она заболела и, пролежавши целые сутки в постели, встала не похожей сама на себя. «Из редко умного ребенка вдруг сделалась она какою-то точно глупенькой. Уйдет, бывало, в сад, поднимет платьице, станет и завертится на одной ножке, точно пляшет. Уговаривали ее и срамили, даже и били, но ничто не помогало, так и бросили».

Она выросла стройной, высокой, красивой, и мать ее, как только минуло ей 16 лет, постаралась поскорее выдать замуж «дурочку». Жених, мещанин Сергей Васильевич Серебренников, по старинному обычаю, пришел на смотрины невесты со своей крестной матерью. Пелагия, дабы оттолкнуть его от себя, стала дурить. Жених, видевший ее притворство, вопреки советам крестной все-таки решился жениться.

Вскоре после брака Пелагея Ивановна поехала с мужем и матерью в Саровскую пустынь. Отец Серафим ввел Пелагею Ивановну в свою келью и долго-долго беседовал с нею. Потом передав ей четки, проводил со словами: «Иди, матушка, иди немедля в мою обитель, побереги моих сирот-то, и будешь свет миру, и многие тобою спасутся!» «Эта женщина будет великий светильник!» – сказал о ней батюшка после.

Беседа с дивным старцем имела решительное влияние на дальнейшую жизнь Пелагеи Ивановны. Вскоре под руководством одной юродивой научилась непрерывной молитве Иисусовой, которая начала в ней благодатно действовать и которая сделалась постоянным ее занятием на всю ее жизнь. В ночное, от всех сокрытое время, она стояла на коленях лицом к востоку, молилась в холодной стеклянной, к их дому пристроенной галерее. С молитвенными подвигами она вскоре стала соединять и подвиг юродства Христа ради и как бы с каждым днем теряла более и более рассудок. Бывало, наденет на себя самое дорогое платье, шаль, а голову обернет какою-нибудь самой грязной тряпкой и пойдет или в церковь или куда-нибудь на гулянье, где побольше собирается народу, чтобы ее все видели, судили и пересмеивали.

Но тем больнее приходилось мужу ее, не понимавшему великого пути жены. И просил, и уговаривал ее Сергей Васильевич, но она ко всему оставалась равнодушной. Даже когда у нее родились сыновья она точно не была рада их рождению, говоря: «Бог то дал, да вот прошу, чтоб и взял». Вскоре по молитве блаженной оба мальчика умерли. С этого времени муж перестал щадить ее и начал страшно бить, вследствие чего Пелагея Ивановна, несмотря на свою здоровую и крепкую натуру, начала чахнуть. Она начала ходить по улицам Арзамаса от церкви к церкви и все, что ни давали ей жалости ради или что ни попадало ей в руки, все уносила она с собой и раздавала нищим или ставила свечи в церкви Божией. Муж поймает ее, бьет, то поленом то чем попало, запрет и морит голодом, а она не унимается и твердит одно: «Оставьте, меня Серафим испортил». Обезумев от гнева он пошел в полицию и попросил городничего высечь жену. Тот так жестоко наказал ее, что даже мать содрогнулась и оцепенела от ужаса. Ночью городничий увидел во сне котел с огнем и услышал голос, что котел приготовлен для него за истязание избранной рабы Христовой. В ужасе проснувшись, он запретил вверенному ему городу не только обижать, но и трогать испорченную, как ее называли в народе.

Поверив в то, что она испорченая, муж повез лечить ее в Троице-Сергиеву Лавру, где она тотчас сделалась кроткой, тихой и умной. На обратном пути он на радостях отпустил ее домой одну, вручив ей все деньги и вещи. Однако домой она возвратилась нищею, ведя себя хуже прежнего, раздав все до последней полушки и постаравшись вынести из дома все, что можно. Обезумевший Сергей Васильевич заказал для жены, как для дикого зверя, железную цепь с кольцом и своими руками заковал в нее жену, приковав к стене, и издеваясь над нею, как ему хотелось. Иногда она срывалась с цепи и бегала раздетая по городу и каждый боялся ее приютить и помочь. «Сергушка-то (муж) во мне все ума искал да мои ребра ломал; ума-то не сыскал, а ребра-то все поломал» – говаривала она позже.

Вскоре муж вовсе отрекся от нее, выгнал вон из дома, притащил к матери и вручил Пелагею Ивановну родителям. Мать решилась еще раз сама съездить в Саровскую пустынь. Батюшка Серафим сказал: «На такой путь Господь избирает мужественных и сильных телом и духом. А на цепи не держите ее и не могите, а не то Господь грозно за нее с вас взыщет». 4 года блаженная Пелагия юродствовала, бегала по улицам города, безобразно кричала и безумствовала, покрытая лохмотьями, голодная и холодна, а по ночам молилась на паперти в церкви.

Наконец, родственники отпустили блаженную в Дивеево. Перед уходом блаженная поклонилась домашним в ноги и совершенно здраво и разумно сказала: «Прости Христа ради меня, уж до гроба к вам не приду я более».

В келейницы себе она сама себе выбрала простую девицу Анну Герасимовну, стала пред ней на колени, поклонилась до земли и, воздевши руки свои, воскликнула: «Венедикт, Венедикт! Послужи мне, Христа ради». Анна Герасимовна подошла к ней, жалея ее бедную, погладила ее по голове и видит, что голова-то у нее вся проломана, в крови, и кишат в ней насекомые. И так ей стало жаль ее, но сказать ничего не посмела. Впоследствии эта добрая крестьянская девушка прислуживала ей в течение 45 лет, с усердием и преданностью подвижницы Божией.

И зажила «безумная Палага», как называли ее многие в Дивееве, своей юродивой, одному только Богу ведомой, жизнью. В первое время она продолжала безумствовать: бегала по монастырю, била окна в кельях, вызывала всех на оскорбления себя и побои. Возьмет платок, салфетку или тряпку, всю-то наложит пребольшущими каменьями до верху и знай таскает с места на место, полную-то келью натаскает их, сору-то не оберешься. Или наберет кирпича охапку, станет на самом краю ямы да из подола-то и кидает по одному кирпичу изо всей, что есть, мочи в яму, в самую-то воду. Бултыхнется кирпич да с головы до ног всю ее и окатит, а она не шелохнется, стоит, как вкопанная, будто и впрямь какое важное дело делает. Покидав собранные кирпичи, полезет в самую-то воду чуть не по пояс, выбирает их оттуда. Выбравши, вылезет и опять, ставши на краю, начинает ту же проделку. И так-то и делает все время службы в церкви. «Я, — говорит, — на работу тоже хожу; нельзя, надо работать, я тоже работаю». В келье своей бывала редко, а большую часть дня проводила на монастырском дворе, сидела или в яме, выкопанной ею же самой и наполненной всяким навозом, который она носила всегда в пазухе своего платья, или же в сторожке в углу, где и занималась Иисусовой молитвой. Иногда она становилась ногами на гвозди, прокалывая их насквозь, и всячески истязала свое тело. Питалась только хлебом и водой. Терпения и лишения были ее уделом: она никогда не просила пищи, а вкушала, когда предложат, и то очень скудно. Никогда ничего ни у кого не искала и не брала, была совершеннейшим образом нестяжательна; круглый год ходила босиком, не мылась, не стригла ногтей; спала на полу на войлочной подстилке. Говорила иносказательно, но весьма мудро и имела дар прозорливости.

Раз приехал к ней муж, Сергей Васильевич: «А ты полно дурить-то, будет; поедем-ка в Арзамас». Пелагея Ивановна поклонилась да и сказала: «Не ходила я в Арзамас да и не пойду, хоть всю кожу сдери с меня». Услышав это, он поклонился молча и пошел, и после того уж никогда не был. И только однажды, уже много лет спустя, Пелагея Ивановна вдруг как вскочит, вся поджалась, скорчилась, взад и вперед по комнате ходит да стонет и плачет. «Ох, — говорит, — батюшка! Ведь вот ты какой! Умирает он, да умирает-то как?! Без причастия!». Оказалось, она своим видом и действиями показывала все то, что было с Сергеем Васильевичем. Его действительно схватило; он точно так корчился, бегал по комнате, стонал и приговаривал: «Ох, Пелагея Ивановна, матушка! Прости ты меня Христа ради. Не знал я, что ты терпишь Господа ради. А как я тебя бил-то! Помоги мне. Помолись за меня». Да без причастия так и умер от холеры. Временами приезжал из Арзамаса блаженный, Федор Михайлович Соловьев, бывший военный. Так уж тут и уму непостижимо, что только выделывали они вместе; страх возьмет, бывало; не знаешь, куда и деться. Как поднимут, бывало, они свою войну, уж никак не унять. Оба большущие да длинные, бегают взад и вперед, гоняются друг за другом, Пелагея Ивановна с палкой, а Федор Михайлович с поленом, бьют друг друга. «Ты, арзамасская дура, на что мужа оставила?» — кричит Соловьев. «А ты зачем жену бросил, арзамасский солдат этакий?» — возражает Пелагея Ивановна. «Ах ты, большой сарай, верста коломенская!» — кричит Федор Михайлович. И так-то идет без перерыву у них своя, им лишь одним понятная перебранка и разговор.

Во время смуты в обители блаженная по-своему воевала за правду – что ни попадалось под руку, все била да колотила, и даже, обличив архиерея, ударила его по щеке. Едет от службы Владыка на дрожках, а Пелагея Ивановна на дороге стоит, яйца катает, как раз после Пасхи. Увидел Пелагею Ивановну, видно, обрадовался, слез с дрожек-то и подошел к ней, просфору вынул. «Вот, — говорит, — раба Божья, тебе просфору моего служения». Она молча отвернулась; ему бы и уйти; видит — не ладно, прямое дело. Кто им, блаженным-то, закон писал? На то они и блаженные. А он, знаешь, с другой стороны зашел и опять подает. Как она это встанет, выпрямится, да так-то грозно, и ударила его по щеке со словами: «Куда ты лезешь?» Видно, правильно обличила, потому что Владыка не только не прогневался, а смиренно подставил другую щеку, сказавши: «Что ж? По-евангельски, бей и по другой». «Будет с тебя и одной», – отвечала Пелагея Ивановна; и опять стала стала яйца катать.

После окончания смуты блаженная переменилась, полюбила цветы и стала заниматься ими. Держа их в руках, она задумчиво перебирала их, тихо нашептывая молитву. В последнее время живые цветы почти всегда имелись у нее в руках, потому что их приносили ей те, кто желал сделать ей удовольствие, и эти цветы, видимо, утешали ее. Перебирая их и любуясь ими, она и сама делалась светлой и радостной, точно витала уже умом своим в ином мире.

И бегать почти перестала; все больше в келье, бывало, сидит. Любимое ее место было на самом-то на ходу, между трех дверей, на полу, на войлочке у печки. Повесила тут батюшки Серафима портрет да матушкин (Марии), с ними, бывало, все и ночью-то разговоры ведет да цветов им дает. Игумения Мария ничего не предпринимала без ее совета. Всех в обители Пелагия Ивановна называла своими дочками и всем была истинной духовной матерью.

С охранилось много рассказов о случаях ее прозорливости.

Особенным расположением Пелагеи Ивановны, пользовался художник М. П. Петров, нареченный ею самой духовным сыном. Свое первое посещение он описывал так. «Когда взошел в ее келью, меня так поразила ее обстановка, что я сразу не мог понять, что это такое: на полу на войлоке сидела старая, скорченная и грязная женщина, с огромными ногтями на руках и босых ногах, которые произвели на меня потрясающее впечатление. На мой вопрос «идти ли мне в монастырь или жениться?» она ничего не ответила. Спустя месяц при вторичном посещении она немедленно по приходе моем встала и выпрямилась предо мной во весь рост. Это была женщина красиво сложенная, с необыкновенно живыми блестящими глазами. Постояв предо мною, она начала бегать по комнате и хохотать, затем подбежала ко мне, ударила по плечу и сказала: «Ну, что?» У меня давно болела эта рука от паралича, но после этого ударения Пелагеи Ивановны боль в ней мгновенно и совершенно прошла. На меня напал какой-то панический страх, и я ничего не мог ей сказать; молчал и весь трясся от испуга. Потом она начала рассказывать мне всю мою прошедшую жизнь с такими поразительными подробностями, о которых никто не знал, кроме меня, и даже рассказала содержание того письма, которое я в этот день послал в Петербург. Это меня так поразило, что у меня волосы стали дыбом на голове, и я невольно упал пред ней на колени и поцеловал ее руку. И с этого разу стал я усердным ее посетителем и почитателем. Она меня вытащила со дна ада».

После 20-летнего подвижничества в Дивееве Пелагея Ивановна вдруг резко изменила образ своей жизни. Однажды сказала она своей сожительнице, Анне Герасимовне: «Сейчас был у меня батюшка Серафим, велел молчать и находиться более в келье, чем на дворе». И она замолчала, и редко кого удостаивала своим разговором, говорила мало, отрывистыми фразами, более сидела в келье и, подобно преподобному Арсению Великому, стала избегать людей и более внимать себе.

Та железная цепь, которой некогда приковывал ее муж, и которую она принесла с собою в Дивеево, служила и теперь ей подчас изголовьем. Спала она и сидела всегда на полу и непременно около входной двери в келью, так что проходящие нередко наступали на нее или обливали ее водой, что, видимо, доставляло ей удовольствие. Такие подвиги Пелагеи Ивановны стали привлекать к ней внимание дивеевских монахинь; и прежнее нерасположение к ней у многих из них сменилось уважением. Но были между сестрами и такие, которые ее ненавидели и всячески злословили. Их особенно любила Пелагея Ивановна и старалась платить им за зло добром. Инокини, привязанные к подвижнице, глубоко веровали в силу ее молитвы, искали у нее духовных наставлений. Однажды одна благочестивая монахиня дерзнула просить у Господа, чтобы Он открыл ей, верен ли тот путь, по которому идет подвижница Божия, потому что часто приходилось ей слышать разноречивые толки. Господь услышал ее молитву. Она увидела во сне, что Пелагея Ивановна идет по двору монастырскому и два ангела ведут ее под руки. Когда, проснувшись, монахиня эта пошла к Пелагее Ивановне рассказать ей свой сон, та предварила ее рассказ строгим запрещением никому не говорить об этом.

Человеческий ум не вмещает подвига рабы Божией Пелагеи. Поистине, душе ее, скрытая от окружающих видимым безумием, сияла чистотой и любовью. Лишь внимательному и сострадательному взгляду была видна небесная красота ее души. Так исполнилось предсказание отца Серафима. Сорок шесть лет провела она в обители, год за годом неся тяжкое бремя подвига, оберегая своей молитвою святую обитель.

Скончалась блаженная 30 января/12 февраля 1884 года . Убрали ее в беленькую рубашку, в сарафан, положили большой серый шерстяной платок на плечи, повязали голову белым шелковым платочком; нарядили так, как она при жизни наряжалась. В правую ее руку дали ей букет цветов, на левую надели шелковые черные четки батюшки Серафима. Девять дней ее тело стояло в душном храме без малейшего изменения при большом стечении народа. Хотя была зима, она с головы до ног была осыпана живыми цветами, которые и при жизни так любила, цветы эти непрестанно заменялись новыми и тотчас же нарасхват разбирались массами народа, уносившего их домой с благоговением.

Ухоженные могилки блаженных Параскевы, Пелагеи, Марии

31 июля 2004 года блаженная старица Пелагия Дивеевская была прославлена в лике местночтимых святых Нижегородской епархии. В октябре 2004 Архиерейским Собором было принято решение о ее общецерковном почитании. Святые мощи блаженной Пелагии, обретенные в сентябре 2004 года, положены для поклонения в Казанскую церковь Серафимо-Дивеевского монастыря.

Явилася еси земли Российския украшение, /Обители Дивеевския блаженная матере наша Пелагея, /благословение Царицы Небесныя исполнившая/ и дерзновение ко Господу стяжавшая, / моли у Престола Пресвятыя Троицы о спасении душ наших.

Тело твое постами изнуривши,/ бденными молитвами Творца умолила еси о деяниих твоих, /яко да приимеши совершенное оставление:/ еже и обрела еси мати яве,/ путь покаяния показавше.

Серафимова смена

Содержимое

Господь возложил на блаженных стариц дивеевских Пелагею, Параскеву и Марию один из тяжелейших подвигов – подвиг юродства, а преподобный Серафим, по велению Богородицы, поручил им молитвенно хранить обитель. На этом поприще три блаженные жены подвизались, сменяя друг друга, на протяжении целого столетия.

Святые блаженные Пелагея, Параскева и Мария Дивеевские

Христа ради юродство – подвиг особый. На него Господь призывает людей незаурядной духовной силы – настоящих гигантов духа.

Будущей женской лавре необходимо было надежное духовное ограждение. Сначала монастырь охраняла молитва самого преподобного, а по его кончине эта миссия перешла на трех блаженных стариц.

«Я – Серафимова». Пелагея Дивеевская

Первой была Пелагея Ивановна Серебренникова, которую впоследствии стали называть вторым Серафимом.

Задолго до своего преставления батюшка Серафим позаботился о преемнике-молитвеннике. Господь привел такого человека прямо к нему. Это была молодая женщина весьма тяжелой судьбы, которую все считали «дурочкой». Однако преподобный прозрел в ее юродстве настоящее стремление к Богу и раскрыл ей смысл ее жизненного пути.

Пелагея Ивановна родилась в купеческой семье в 1809 году и рано осталась без отца. Мать вышла замуж вторично, и отчим падчерицу невзлюбил. Мы не знаем, в силу ли подросткового протеста или по некоему откровению Божию, но девочка стала вести себя странно. Как только представилась возможность, ее постарались сбыть с рук и выдали замуж (в 1828 году).

Вскоре после брака Пелагея Ивановна поехала с мужем и матерью в Саровскую пустынь. Преподобный Серафим ласково принял их и, благословив мать и мужа, отпустил их в гостиницу, а Пелагею Ивановну ввел в свою келью и долго-долго беседовал с ней. О чем был разговор, – осталось тайной. Между тем муж, ожидавший в гостинице, понимая, что им пора ехать домой, а жены все нет и нет, потерял терпение и, рассерженный, пошел вместе с матерью разыскивать ее. Подойдя к Серафимовой келье, они увидели, что старец, выводя Пелагею Ивановну из кельи за руку, до земли поклонился ей и сказал: «Иди, матушка, иди, не медля, в мою-то обитель, побереги моих сирот-то; многие тобою спасутся, и будешь ты свет миру. Ах, и позабыл было, – прибавил батюшка, – вот четки-то тебе, возьми ты, матушка, возьми».

Когда Пелагея Ивановна удалилась, отец Серафим обратился к свидетелям события и сказал: «Эта женщина будет великим светильником!» Муж Пелагеи, услыхав столь странные речи старца, да вдобавок еще видя четки в руках жены, обратился к теще с насмешкой: «Хорош же Серафим! Вот так святой человек, нечего сказать! И где эта прозорливость его? И в уме ли он? На что это похоже? Девка она, что ль, что в Дивеево-то ее посылает, да и четки дал?»

Вид Саровской пустыни с северной стороны. Литография 1876 года

Тайная продолжительная духовная беседа с дивным старцем оказала решительное влияние на дальнейшую жизнь блаженной Пелагеи. Вскоре подружилась она в Арзамасе с одной купчихой по имени Прасковья Ивановна, тоже подвизавшейся в подвиге юродства Христа ради, и под ее руководством научилась непрерывной молитве Иисусовой, которая начала в ней благодатно действовать и сделалась постоянным ее занятием на всю жизнь.

Пелагея Ивановна проводила в молитве целые ночи. Одна старушка, бывшая ее сверстницей и подругой в молодых летах, рассказывала, что в ночное, от всех сокрытое время блаженная почти всю ночь, стоя на коленях лицом к востоку, молилась в холодной стеклянной галерее, пристроенной к дому. И это хорошо было известно старушке, потому что жила она напротив Серебренниковых. «Ну, и судите сами, – прибавляла она в простоте сердца, – весело ли было ее мужу? Понятно, не нравилось. Эх, да что говорить? Я ведь хорошо знаю весь путь-то ее; великая она была – раба Божия».

С молитвенными подвигами Пелагея вскоре стала соединять подвиг юродства, с каждым днем как будто все больше теряя рассудок. Бывало, наденет на себя самое дорогое платье, шаль, а голову обернет грязной тряпкой и пойдет так или в церковь, или на гулянье, где собирается побольше народу, чтобы ее все видели, осуждали, высмеивали, оскорбляли. Это искренне радовало ее душу, презревшую все блага мира сего.

Вид Дивеевского монастыря с левой стороны. Фотография конца XIX века

Для Пелагеи Ивановны теперь имела смысл только та цель, которую указал ей преподобный Серафим, и она шла к ней. Отсюда ее безразличное отношение к детям, мужу и родным. Да и людьми-то они, по большому счету, были чужими. Но, конечно, боль в душе оставалась. Однако чем больше она юродствовала, тем сильнее возмущался муж: бил ее, даже посадил на цепь и, в конце концов, выгнал из дома. Она вернулась к родным, но и там жизнь ее складывалась не легче, ведь Пелагея продолжала юродствовать.

Мать Пелагеи Ивановны решила отправить дочь с богомольцами по святым местам в надежде на исцеление. Прежде всего «дурочку» повели в Задонск к святителю Тихону, затем – в Воронеж к святителю Митрофану. Прибыв в Воронеж, арзамасские богомольцы пошли с Пелагеей к преосвященному Антонию, известному в то время святостью жизни и даром прозорливости.

Владыка Антоний ласково принял Пелагею Ивановну с богомолками, благословил всех, а блаженной сказал: «А ты, раба Божия, останься». Три часа беседовали они наедине. Спутницы Пелагеи разобиделись, что преосвященный занялся «дурочкой», а не ими. Прозорливый владыка угадал их мысли и, провожая Пелагею Ивановну, заметил: «Ну, уже ничего не могу говорить тебе более. Если Серафим начал твой путь, то он же и докончит». Затем, обратившись к ее спутницам, гордившимся, что они в состоянии сделать ему пожертвование, произнес: «Не земного богатства ищу я, а душевного». И всех отпустил с миром.

Наконец, увидев, что и святые угодники «не помогают» Пелагее Ивановне, и услышав, что преосвященный Антоний упомянул о старце Серафиме, измученная мать блаженной решилась еще раз съездить в Саровскую пустынь. Она жаловалась отцу Серафиму: «Вот, батюшка, дочь-то моя, с которой мы были у тебя, замужняя-то, с ума сошла; то и то делает; и ничем не унимается; куда-куда мы ни возили ее, совсем отбилась от рук, так что на цепь посадили». «Как это можно?! — воскликнул старец. — Как это могли вы?! Пустите, пустите, пусть она на воле ходит, а не то — будете вы страшно Господом наказаны за нее, оставьте, не трогайте ее, оставьте!» Напуганная мать стала было оправдываться: «Ведь у нас вон девчонки, замуж тоже хотят; ну, зазорно им с дурою-то. Ведь и ничем-то ее не уломаешь, не слушает. А больно сильна, без цепи-то держать, с нею и не сладишь. Возьмет это, да с цепью-то по всему городу и бегает, срам, да и только».

Невольно рассмеялся батюшка Серафим, услышав, по-видимому, справедливые и резонные оправдания матери, и сказал: «На такой путь Господь и не призывает малосильных, матушка; избирает на такой подвиг мужественных и сильных телом и духом. А на цепи не держите ее и не могите, а не то Господь грозно за нее с вас взыщет».

Благодаря словам старца домашние несколько улучшили жизнь Пелагеи Ивановны: не держали более на цепи и дозволяли выходить из дома. Получив свободу, она почти все время проводила на паперти церкви. Здесь видели, как она ночами молилась под открытым небом, с воздетыми горе руками, со многими воздыханиями и слезами, а днем юродствовала, бегала по улицам, безобразно кричала и всячески безумствовала, покрытая лохмотьями, голодная и холодная. Так провела она четыре года до переезда в Дивеевский монастырь.

Она словно специально вызывала всех в общине на оскорбления и побои по отношению к себе, ибо по-прежнему бушевала, бегала по монастырю, бросая камни, била стекла в кельях, колотилась головой и руками о стены монастырских построек. В келье своей бывала редко, большую часть дня проводила на монастырском дворе, сидя или в яме, выкопанной ею и наполненной навозом, который она всегда носила в пазухе платья, или же в сторожке в углу, где и занималась Иисусовой молитвой.

И летом и зимой блаженная ходила босиком. Нарочно становилась на гвозди, прокалывая ноги насквозь, всячески старалась истязать свое тело. В трапезную монастырскую не ходила никогда, питалась только хлебом и водой, да и того порой не было. Случалось, вечером проголодается и идет просить хлеба по кельям именно тех сестер, которые не были расположены к ней. Вместо хлеба они давали ей толчки и пинки и выгоняли вон. Пелагея возвращалась домой, а тут Матрена Васильевна встречала ее побоями.

Только после смерти настоятельницы Ксении Михайловны? блаженной дали (не сразу) другую послушницу, с которой она прожила 45 лет. Тут уж послушнице с Пелагеей Ивановной было нелегко – девушка, видимо, была чистоплотной, а матушка Пелагея постоянно носила в келью камни и всякий мусор.

Она почти не спала, разве немного задремлет сидя, а ночью уйдет и стоит где-нибудь в обители, невзирая на дождь и стужу. При этом больна никогда не бывала. Ногтей Пелагия Ивановна не обрезала и не ходила в баню. Однажды ночью, года за три до смерти, она упала в огороде во время снежного бурана, примерзла к земле и девять часов провела на холоде в одном сарафане и рубашке.

В Дивееве к Пелагее стал стекаться народ разных званий и сословий, все спешили увидеть блаженную и услышать от нее мудрое слово назидания, утешения, совета духовного или обличения и укора, смотря каждый по своей потребе. И она, обладая даром прозорливости, говорила всякому, что для него было нужно и спасительно.

Однажды к ней пришла высокая худая женщина, подвизавшаяся в землянке в саровском лесу. Она была босая, в мужской монашеской рубашке (свитке), расстегнутой на груди, с обнаженными руками, с серьезным выражением лица. Наверное, у подвижницы возникли какие-то духовные проблемы. Она молча села возле Пелагеи Ивановны. Долго смотрела на нее блаженная Пелагея и, выражая всю любовь свою к дивеевским «сиротам», сказала: «Да! Вот тебе-то хорошо, нет заботы, как у меня: вон детей-то сколько!» Встала отшельница, низко поклонилась Пелагее и ушла, не проронив ни слова. В сущности, ответ Пелагеи Ивановны на молчаливый вопрос был прост: «Это у тебя цветочки, вот у меня – ягодки». Гостья выказала понятливость, потому что обе были одного духа. Этой посетительницей оказалась преемница блаженной Пелагеи – Паша Саровская.

Пелагея Ивановна как молнией освещала свой путь, когда при разных обстоятельствах жизни твердила: «Я – Серафимова», «Серафим меня испортил», «Старичок-то (Серафим) ближе к нам». До конца своих дней она неусыпно бодрствовала над Дивеевской обителью. Все яснее проявлялось в ней верное и точное исполнение просьбы великого старца: «Поди, поди в Дивеево, побереги моих сирот». И она берегла и сберегла их для вечности. Бережет и теперь – своей молитвой и ходатайством пред Богом.

Блаженная Пелагея прожила в Дивееве 47 лет и 30 января 1884 года отошла ко Господу. Ей было 75 лет. Отпевание состоялось на девятый день при громадном стечении народа. Похоронили Пелагию Ивановну на монастырском кладбище у алтаря Троицкого собора.

Монастырская «маменька». Параскева Дивеевская

Судьба блаженной Параскевы Дивеевской складывалась еще более трагично, чем у ее предшественницы. Происходила Прасковья Ивановна (в миру Ирина) из крепостных крестьян. Ее выдали замуж в 17 лет против воли, но мужа она полюбила, жили они дружно, однако детей Господь не дал. Прасковья оказалась примерной женой и хозяйкой, и семья мужа полюбила ее за кроткий нрав, трудолюбие, усердную молитву дома и в храме. Она избегала гостей и общества, не выходила на деревенские игры.

Овдовев, Прасковья Ивановна продолжила трудиться у господ кухаркой, служа им верой и правдой. Однажды ее несправедливо обвинили в краже, за что она претерпела немало издевательств. Позже Прасковья была оправдана, но убежала от хозяев в Киев на богомолье. Обстановка и дух киевских Печор и, видимо, беседы с кем-то из старцев помогли ей обрести цель в жизни. Она вернулась к господам, но ненадолго, а вскоре стала юродствовать.

Пять лет Прасковья вела себя как помешанная, бродила по селу, служа посмешищем не только для детей, но и для всех крестьян, а затем пропала. Она выработала привычку жить под открытым небом в любое время года, голодать, терпеть лютые морозы.

Неизвестно, где она жила до переселения в саровский лес, возможно, сразу удалилась туда из господской деревни. Несомненно одно – в Киеве блаженная приняла тайный постриг с именем Параскевы и с этого момента стала называть себя Пашей.

В саровском лесу Паша пребывала, по свидетельству монашествующих в пустыни, около 30 лет в пещере, которую сама вырыла. Говорят, у нее было несколько пещер в разных местах обширного непроходимого леса, переполненного хищными зверями и медведями. За время долгого подвижничества и постничества она стала похожа на преподобную Марию Египетскую: худая, почерневшая от солнца.

Временами подвижница ходила в Саров и Дивеево, ее часто видели на саровской мельнице, где она работала на живущих там иноков. Однажды Пашу избили до полусмерти бандиты, хотевшие ее ограбить, и с тех пор здоровье блаженной было сильно подорвано: головные боли и опухоль под ложечкой мучили ее постоянно.. После побоев и под старость она начала набирать вес.

В Дивеевской обители Паша появилась при следующих обстоятельствах. Как-то во время обедни Ксения Кузьминична, старица прежних, серафимовских, времен, осталась одна с блаженной Пелагеей Ивановной и, сидя на лавке у окна, тихонько расчесывала ей волосы, пока Пелагея спала. Вдруг блаженная вскочила, точно кто-то ее разбудил, бросилась к окну, открыла его и, высунувшись наполовину, стала глядеть вдаль и кому-то грозить. Старица Ксения подошла к окну и увидела, как отворилась обительская калитка (что у Казанской церкви), вошла Паша Саровская с узелком за плечами и направилась прямо к Пелагее Ивановне, что-то бормоча про себя.

Подойдя ближе и заметив, что блаженная Пелагея ей что-то говорит, Паша остановилась и спросила: «Что, матушка, или нейти?» «Нет», — ответила Пелагея Ивановна. «Стало быть, рано еще? Не время?» «Да», — подтвердила Пелагея. Низко поклонилась ей Паша и тотчас, не заходя в монастырь, молча ушла обратно через калитку. После этого года полтора она в обители не появлялась.

Келейница Пелагеи Ивановны рассказывала, что лет за шесть до преставления блаженной Пелагеи пришла опять Паша в Дивеево, с детской куклой. Еще немного погодя и со многими куклами. Нянчится, бывало, с ними, ухаживает, называя детьми. И стала Паша по нескольку недель, а потом уже и месяцев, проживать в монастыре. За год до смерти Пелагеи Ивановны почти весь год прожила в Дивеево, а после ее кончины осталась насовсем.

«Нет сомнений, блаженная Пелагея поставила на свое место Прасковью Ивановну с той же целью, что и батюшка Серафим в свое время послал ее саму в Дивеево, – писал митрополит Серафим (Чичагов). – Их назначение в обители – спасать души монашествующих от натисков врага человечества, от искушений и страстей, им ведомых, по прозорливости. Если дивная и блаженная раба Божия Прасковья Семеновна (Милюкова) называла Пелагею Ивановну вторым Серафимом, то мы не ошибемся, если скажем, что за вторым стал в Дивееве и третий, по духу и страданиям, испытавший в течение 30 лет пустынножительство в саровском лесу, строжайшее постничество, наконец, телесные истязания в миру, как и Пелагея Ивановна, и избиение, как отец Серафим, врагом, который вооружил против нее разбойников».

Уже живя в Дивееве, поздней осенью 1884 года Паша проходила мимо ограды кладбищенской церкви Преображения Господня и, ударив палкой о столб ограды, сказала: «Вот как этот столб-то повалю, так и пойдут умирать – только поспевай могилы копать!» Слова эти вскоре сбылись: как «повалился» столп – блаженная Пелагея, – так за нею преставился священник Феликсов, а потом столько монахинь, что сорокоусты не прекращались целый год. Случалось, по двое за раз отпевали.

Паша блаженная поселилась временно в клиросном корпусе у Татьяны Никифоровны Сахаровой, хотя прежде всегда отказывалась, когда ее звали к себе сестры. Через неделю после смерти Пелагеи Ивановны она стала роптать, что ей холодно спать у двери, у порога, где для нее нашлось единственное свободное место. Игумения Мария распорядилась переместить клиросных, дабы дать ей собственную маленькую келью. Келью убрали, оклеили, устроили: поставили постель, комодик, стол и сундук. Повесили иконы, лампаду, подарили подушку, одеяло, самовар, чашку, чай, сахар и все необходимое. Паша еще на крыльце встретила посланных с вещами келейниц: «Милости просим!» Уж так она была рада, когда ей устроили келью: стала весело распевать и восторгаться, что теперь у нее «свой чуланчик».

Блаженная Паша Саровская за трапезой. Фото нач. XX в.

Митрополит Серафим, составляя свою летопись, лично познакомился с блаженной и был под большим впечатлением от ее личности: «Типичная наружность ее бывает весьма разнохарактерна, смотря по настроению внутреннего духа, то чрезмерно строгая, сердитая и грозная, то ласковая и добрая, то горько-горько грустная. Но от доброго взгляда ее каждый человек приходит в невыразимый восторг. Детские добрые, светлые, глубокие и ясные глаза ее поражают настолько, что исчезает всякое сомнение в ее чистоте, праведности и высоком подвиге. Они свидетельствуют, что все эти странности ее, иносказательный разговор, строгие выговоры и выходки — лишь наружная оболочка, преднамеренно скрывающая величайшее смирение, кротость, любовь и сострадание. Тому, кто испытает ее взор на себе, так и хочется броситься, обнять и расцеловать ее».

«Облекаясь в сарафаны, она, как превратившаяся в незлобивое дитя, любит яркие, красные цвета и иногда надевает на себя несколько сарафанов сразу, — как, например, когда встречает почетных гостей или в предзнаменование радости и веселия для входящего к ней лица. На голове носит старушечий чепец и крестьянский платок. Летом ходит в одной рубахе. Чрезвычайно чистоплотная, порядочная, любит, чтобы в келье было опрятно».

После смерти блаженной Пелагеи Паша Саровская периодически меняла места жительства, и ее келья часто пустовала. Обстановка кельи была несравненно лучше, чем у Пелагеи Ивановны, сидевшей на полу у печки между тремя дверьми. Деревянная, прочная кровать Паши с громадными подушками редко занималась ею, а больше на ней покоились куклы. Да и некогда ей было лежать, так как ночи напролет она молилась перед большими иконами в кивотах. Изнемогая под утро, ложилась и дремала, но чуть брезжил рассвет, уже мылась, прибиралась или выходила на прогулку для молитвы.

От живущих с ней и от тех, у кого она ночевала иногда в клиросном корпусе по старой привычке, блаженная требовала, чтобы в полночь вставали помолиться, и если кто не исполнял этого монашеского правила, то она начинала так сильно шуметь, воевать и браниться, что поневоле все поднимались ее унимать. Строго следила Паша также, чтобы сестры ежедневно ходили на службы. Если она оставалась в келье, то, выпив чаю после обедни, садилась за работу: вязала чулки или делала пряжу. Это занятие сопровождалось Иисусовой молитвой. Пашина пряжа так ценилась в обители, что из нее плели пояски и четки. В иносказательном разговоре блаженная называла вязанием чулок упражнение в непрестанной Иисусовой молитве.

Так, однажды приезжий подошел к ней с мыслью, не переселиться ли ему поближе к дивному Дивееву, и она сказала ему в ответ: «Ну, что ж? Приезжай к нам в Саров, будем вместе грузди собирать и чулки вязать!» – то есть класть земные поклоны и учиться молитве Иисусовой.

Привычка Паши жить на природе, в лесу, заставляла ее летом и весной удаляться в поле, в рощи и там проводить в молитве и созерцании по нескольку дней. Молилась она своими словами, но некоторые молитвы знала и наизусть. Богородицу называла «Маменькой за стеклышком». Иногда останавливалась как вкопанная перед иконой или становилась на колени, где придется – в поле, в горнице, посреди улицы – и усердно, со слезами молилась.

Не забывала блаженная и отдаленные от монастыря послушания, познавая по прозорливости духовные потребности монашествующих, живущих на большой дороге, в соблазне. Она стремилась туда – бороться с врагом и для наставления сестер. И везде ее принимали с радостью, с особой любовью и упрашивали пожить у них подольше.

Стремление постоянно менять место подвигов было особенностью жизненного пути Паши Саровской. Еще когда игумения сама и через других предлагала ей поселиться в обители, блаженная всегда отвечала: «Нет, никак нельзя мне, уж путь такой, я должна всегда переходить с места на место!» Поэтому даже на пороге старости она все странствовала из кельи в келью, от монастыря в дальнее послушание или в Саров, на прежние свои излюбленные места. Этим немало смущались живущие с ней монахини, которые по величайшей любви к ней скучали, тосковали в дни ее отсутствия и еле справлялись с многочисленным народом, приходящим к старице за советом и наставлением.

Во время странствий Паша носила с собой палочку, которую называла тросточкой, узелок с вещами, серп на плече и несколько кукол за пазухой. Серп имел важное духовное значение: блаженная постоянно жала им траву и под видом работы клала поклоны Христу и Богоматери.

Если к ней приходили гости, особенно из дворян и почетных людей, с которыми она не считала себя достойной сидеть рядом, то старица распоряжалась угощением, чаем, а сама, поклонившись посетителям в ноги, шла жать траву – то есть молиться за этих людей. Сжатую траву она ценила, никогда не оставляла в поле или во дворе монастыря, а относила на конный двор. В предзнаменование неприятностей жала лопух и подавала гостям колючие шишки.

Как и большинство юродивых, Паша Саровская предпочитала иносказания. О происхождении ее кукол жившая с покойной Пелагеей Ивановной Анна Герасимовна сообщала: «Она ими занимается с усердием и немало предсказывает приходящим к ней, примерно показывая на куклах. Блаженная Паша моет их, кормит, укладывает на постель, а сама ложится на край кровати. Нельзя, по-видимому, ничем так утешить Параскеву Ивановну, как подарить ей куклу. И куклы ее замечательные! Например, одной из них она отмыла всю голову, и как только приходит время кому-нибудь умереть в монастыре, Паша вынимает ее, убирает и укладывает. Между куклами есть и любимые, и нелюбимые, что выражается ее ласками, играми с ними и прочим. У Паши любимое занятие, по старой привычке, — полоть огород и поливать, но теперь она соединяет это с непрестанной Иисусовой молитвой, произнося ее с выдергиванием каждой травки. Когда она говорит: «Уж я полола, поливала, везде полола!» — это означает, что Паша повествует о своих молитвах за того, о ком говорят. «Никто не полет, никто не поливает, все я одна работаю!» — жалуется она иногда, объясняя, что не может одна за всех успевать молиться, должны обратиться и к другим. Вообще, блаженная Паша постоянно занята, всегда в работе и сильно ворчит на молодых, если они проводят время праздно».

В 1903 году, во время прославления преподобного Серафима, Параскеву Ивановну посетили Августейшие особы – император Николай II с императрицей Александрой Федоровной. Им предрекла Паша (тоже иносказательно) скорое рождение долгожданного наследника, а также гибель самодержавия и царской династии, разгром Церкви и море крови. После этого Государь не раз обращался к старице, посылая к ней великих князей за советом. Незадолго до смерти Параскева Ивановна часто молилась перед портретом государя, предвидя его скорую мученическую кончину.

Умирала Паша блаженная долго и тяжело. Кому-то из сестер было открыто, что предсмертными страданиями она выкупала из ада души своих духовных чад. С.А. Нилус так описывает последнюю встречу с ней летом 1915 года: «Когда мы вошли в комнату, и я увидал ее, то, прежде всего был поражен произошедшей во всей ее внешности переменой. Это уже не была прежняя Параскева Ивановна, это была ее тень, выходец с того света. Совершенно осунувшееся, когда-то полное, а теперь худое лицо, впалые щеки, огромные, широко раскрытые, нездешние глаза, вылитые глаза равноапостольного князя Владимира в васнецовском изображении Киево-Владимирского собора».

Схимонахиня Параскева почила 5 октября (22 сентября ст.ст.) 1915 года в возрасте около 120 лет. Как и блаженную Пелагею, ее похоронили у алтаря Троицкого собора.

«Четвертый Серафим». Мария Дивеевская

Паша Саровская была очень любима дивеевскими сестрами, она была для них заботливой «маменькой», поэтому, когда в монастырь подоспела молодая смена в лице блаженной старицы Марии Ивановны (Фединой), ее поначалу некоторые приняли в штыки.

Мария Ивановна духовно окормлялась у блаженной Паши, к которой приходила за наставлениями. Сама Параскева Ивановна, предчувствуя кончину, говорила близким: «Я еще сижу за станом, а другая уже снует, она еще ходит, а потом сядет». Благословив Марию остаться в обители, Паша сказала: «Только в мое кресло не садись» (в итоге в ее келье Мария Ивановна прожила всего два года).

В самый день смерти блаженной Пашеньки вышло у Марии Ивановны небольшое искушение. Раздосадованные ее странностями, монахини выгнали Марию из монастыря, не велев вовсе сюда являться, а иначе они прибегнут к помощи полиции. Ничего на это не сказала юродивая, повернулась и ушла.

Перед внесением в церковь гроба с телом блаженной Паши в обитель приехал крестьянин и сказал: «Какую рабу Божию прогнали вы из монастыря?! Она мне сейчас всю мою жизнь сказала и все мои грехи. Скорее верните ее, иначе потеряете навсегда!» За Марией Ивановной тотчас отправили посыльных. Она не заставила себя ждать и вернулась в монастырь…

Судьба «четвертого Серафима», как называли блаженную Марию Дивеевскую, была нелегкой. С детства она любила уединение и молитву. Когда отроковице было 13 лет, с разницей в год она потеряла обоих родителей. Осиротев, Мария скиталась между Дивеевом и Саровом. Отправившись с соседками на богомолье в Саров, домой уже не вернулась, много странствовала по святым местам, терпела лишения. В любую погоду ходила в лаптях, часто рваных. Говорили, что до прихода в Дивеево она 40 лет прожила под мостом в непрестанной молитве. Наконец, по благословению блаженной Параскевы, Мария осела в монастыре.

Когда ее приняли в обитель, «блаженная вошла и, оборотясь к старшей ризничей монахине Зиновии, сказала: «Ты меня, смотри, так же положи, вот как Пашу». Та рассердилась, как она смеет себя сравнивать со старицей, и дерзко ее осадила, на что Мария Ивановна только смиренно промолчала.

Сначала она жила у монахини Марии, а затем игумения Александра дала ей отдельную келью, в которой блаженная прожила почти восемь лет. Комната была холодная и сырая, особенно пол; здесь Мария окончательно лишилась ног и приобрела сильнейший ревматизм во всем теле. Однако никогда не слышали от нее ни жалобы, ни уныния, ни раздражения или сетования на несправедливость. И Сам Господь за богоугодную жизнь, величайшее смирение и терпение прославил ее среди людей.

Матушка Мария бушевала и кричала: «Царевен штыками!»

Монахини рассказывали, что в ночь с 4 на 5 июля 1918 года, ночь мученической кончины царской семьи, матушка Мария бушевала и кричала: «Царевен штыками! Проклятые жиды!» Неистовствовала страшно, и только позже все поняли, о чем она говорила.

Истинная подвижница и богоугодный человек, Мария Ивановна была наделена даром исцеления и прозорливости. В годы тяжелых для России революционных испытаний увеличился поток нуждающихся в наставлении и молитвенной помощи. Пророчества и предсказания старицы помогли многим избежать опасности или гибели, найти верный путь в непростых обстоятельствах.

Блаженная Мария говорила быстро и много, иногда стихами. Временами громко ругалась, особенно после 1917 года, да так сильно, что монахини, дабы не слышать, выходили на улицу. Келейница схимонахини Параскевы Дуня как-то спросила ее: «Мария Ивановна, почему ты ругаешься? Маменька так не ругалась». «Хорошо ей было блажить при Николае, а поблажи-ка при советской власти» – отвечала старица. Но потом выяснилось, что в тех местах, где она ругалась, поселились люди, которые сквернословили.

Матушка Мария предсказала закрытие Дивеева в 1927 году и возрождение через много десятилетий. Кто-то сказал ей: «Ты все говоришь, Мария Ивановна, монастырь! Не будет монастыря! «Будет! Будет! Будет!» — возражала блаженная, стуча при этом изо всех сил по столу. Она всегда по нему так стучала, что разбивала руку, и ей подкладывали подушку, чтоб смягчить удар.

Всем сестрам она назначала послушания в будущей обители: кому сено сгребать, кому Канавку чистить, а Соне Булгаковой никогда ничего не говорила. И та однажды спросила: «А я доживу до монастыря?» «Доживешь», — тихо ответила матушка и крепко сжала ей руку, до боли придавив к столу.

Народ вереницей шел к ней за утешением, и когда посетителей стало слишком много, игумения перевела Марию Ивановну в домик Паши Саровской, который стоял у ворот монастыря. Советские власти, видя большое стечение верующих, воздвигли на старицу гонения. В итоге ее перевели в отдельную комнату при богадельне, где она и прожила до закрытия обители.

Мария Ивановна много страдала от хворей, фактически стала лежачей. Не всегда за ней ухаживали усердно, поэтому появлялись пролежни. Собственно, подвигом блаженной Марии в Дивееве было, в первую очередь, благодушное перенесение тяжелейшей болезни и часто небрежного ухода.

Перед смертью близким ей сестрам она предсказала, сколько по ней прочитают кафизм до 40-го дня. Все это исполнилось в точности. А Соне Булгаковой заметила во время последнего ее посещения старицы в октябре 1930 года: «А ты обо мне ни одной кафизмы не прочитаешь». Соня, действительно, ничего не прочитала и вспомнила об этом только на 40-й день.

Скончалась блаженная Мария 8 сентября 1931 года в Череватово, где она жила после разгона монастыря. Похоронили ее на сельском кладбище.

Все три блаженные Христа ради старицы дивеевские причислены к лику местночтимых святых в 2004 году, в дни празднования 250-летия преподобного Серафима. Общецерковное прославление состоялось в следующем, 2005 году. Их святые мощи пребывают в Казанском соборе. Сестры монастыря верят, что вместе с батюшкой Серафимом блаженные матушки будут молитвенно охранять Дивеево до Страшного Суда.

Блажени есте, егда поносят вам, и изжденут, и рекут всяк зол глагол на вы, лжуще мене ради. Радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесех.(Мф. 5,11)

Статистика просмотров

Автор(ы) материала

Популярное за 7 дней

Нижнее меню

Просмотров сегодня: 7298

Мнение редакции портала может не совпадать с точкой зрения авторов публикаций.

Использование материалов сайта в печатных изданиях и на интернет-ресурсах возможно только с указанием ссылки на портал.